Борис рассмеялся – казалось, ему было по-настоящему смешно:

– И чего? Тебе что, самому иногда грустно не бывает?

– Его в тюрьму надо за такое.

– Ой, да ладно. – Борису надоел его мерзкий кофе и он полез в холодильник за пивом. – Отец, ну да, характер у него тяжелый, но он меня любит. Когда уезжал из Украины, мог меня вообще соседям оставить. Как было с моими друзьями, Максом и Сережей, Макс потом оказался на улице. Кроме того, если ты так думаешь, то и я тогда сам тоже должен сидеть в тюрьме.

– То есть как?

– Я один раз пытался его убить. Серьезно! – сказал он, когда увидел, как я на него гляжу. – Пытался!

– Не верю.

– Нет, правда, – спокойно подтвердил он. – Я из-за этого очень переживаю. Прошлой зимой на Украине я его выманил на улицу – он был такой пьяный, что вышел. А я потом дверь запер. Думал, уж точно замерзнет в снегу. Классно, что не замерз, да? – загоготал он. – Господи, я б тогда застрял на Украине. Жрал бы из мусорных баков. Спал бы на вокзале.

– И что случилось?

– Не знаю. Было еще не очень поздно. Кто-то его увидел и посадил в машину, какая-то женщина, наверное, не знаю. Ну и, в общем, он тогда напился еще сильнее и домой вернулся только через пару дней – повезло мне, потому что он не помнил, что было. Он мне тогда принес футбольный мяч и пообещал с этого дня пить только пиво. Ну, месяц где-то продержался.

Я потер глаза под стеклами очков.

– А в школе что говорить будешь?

Он щелкнул клапаном пивной банки:

– А?

– Ну, это. – Синяк у него на лице был цвета сырого мяса. – Вопросы точно будут.

Он засмеялся, ткнул меня локтем:

– Скажу им, что это ты меня так, – ответил он.

– Нет, ну серьезно.

– А я серьезно.

– Борис, не смешно.

– Ой, ну хватит тебе. Футбол, скейтборд, – черные волосы упали ему на лицо тенью, и он отбросил их назад, – ты ж не хочешь, чтоб меня отсюда выслали, да?

– Ну да, – ответил я после неловкого молчания.

– Потому что – Польша, – он протянул мне пиво, – вот, что будет. Туда депортируют. Хотя Польша, – хохоток, будто резкий лай, – господи, лучше, чем Украина!

– Но тебя ведь не могут туда отправить, верно?

Он, нахмурившись, разглядывал руки – грязные, с запекшейся под ногтями кровью.

– Нет, – запальчиво ответил он, – потому что я тогда убью себя.

– Ой-ой-ой. – Борис вечно угрожал себя убить – по самым разным причинам.

– Серьезно! Я тогда умру! Лучше умереть!

– Да не умрешь!

– Умру! Зима там – ты не знаешь, каково это. Даже воздух отвратительный. Один серый бетон и ветер…

– Ну, бывает же там и лето когда-то.

– Ой, да господи, – он схватил мою сигарету, глубоко затянулся, выпустил струю дыма в потолок. – Комары. Вонючая грязища. Везде воняет какой-то плесенью. Мне было так одиноко, так жрать хотелось – ну, правда, серьезно, я иногда был такой голодный, что приду на реку и думаю – утоплюсь.

Голова у меня раскалывалась. В сушилке крутились Борисовы шмотки (которые на самом деле были моими). На улице светило яркое, злобное солнце.

– Не знаю, как ты, – сказал я, отбирая у него сигарету, – а я б не отказался от настоящей еды.

– И что делать будем?

– Надо было идти в школу.

– Хмммм, – Борис мне четко дал понять, что в школу ходит только потому, что я туда хожу, и потому, что ему больше нечего делать.

– Нет, правда. Надо было идти. Там сегодня пицца.

Борис нахмурился с неподдельным сожалением.

– Капец. – И вот чем еще хороша была школа – нас там хотя бы кормили. – Теперь уж поздно.

Иногда я просыпался по ночам, подвывая. После взрыва хуже всего было то, как я носил его в собственном теле – этот его грохот, его костоломное пекло. Во сне у меня всегда было два выхода – светлый и темный. И приходилось выбираться через темный, потому что светлый подрагивал пламенем и жаром. Но в темном – в темном были трупы. Хорошо, что Борис никогда не злился и даже не пугался, когда я его вот так будил, будто бы в его мире вопли ужаса по ночам были самым обычным делом. Бывало, он поднимет Попчика, который храпел у нас в ногах, и переложит мягким сонным ворохом мне на грудь. И вот так, придавленный со всех сторон их теплом, я лежал, считал про себя по-испански или пытался припомнить все слова, которые я знал на русском (ругательства по большей части), пока не засну.

Когда я только приехал в Лас-Вегас, то пытался подбодрить себя, воображая, будто мама жива и живет себе в Нью-Йорке привычной жизнью – болтает со швейцарами, берет в кафешке навынос кофе с кексом, ждет электрички в метро на Шестой линии, стоя возле газетного киоска. Но этого хватило ненадолго. Теперь же я зарывался лицом в чужую подушку, от которой совсем не пахло ни мамой, ни домом, и вспоминал квартиру Барбуров на Парк-авеню, а иногда – дом Хоби в Виллидже.

Письмо это было вложено в старое издание “Ветра, песка и звезд” [45] Сент-Экзюпери, которое я потом читал и перечитывал. Я так и оставил письмо в книжке, где оно замялось и засалилось от постоянных перечитываний.

В Вегасе я только Борису и рассказал, как погибла мама, – и, к слову сказать, информацию эту он воспринял достаточно спокойно, ведь сам он уже успел повидать столько хаоса и насилия, что мой рассказ его ничуть не шокировал. Он сам видел мощные взрывы на шахтах в Бату-Хиджау, где работал его отец, и еще в таких местах, о которых я даже и не слышал, а кроме того, не зная особо никаких деталей, Борис сумел еще достаточно точно угадать, какую взрывчатку тогда использовали.

При всей своей разговорчивости он был достаточно скрытным, и я знал, что он никому не разболтает, мне и предупреждать не надо. Может, оттого, что он рос без матери и сам тесно сходился то, например, с Вами, то с отцовским “денщиком” Евгением, то с Джуди, женой хозяина бара в Кармейволлаге, моя привязанность к Хоби вовсе не казалась ему странной.

– Люди обещают писать, а сами не пишут, – сказал он как-то раз, когда мы сидели на кухне, взглянув на письмо от Хоби. – А этот мужик пишет тебе все время.

– Да, он хороший.

Я уже давно оставил надежду объяснить Борису все про Хоби, про его дом, про мастерскую, про то, как вдумчиво он умеет слушать – не то что отец, – и сильнее всего про то, какая там, ну вроде как приятная атмосфера для мыслей: туманный, осенний, мягкий и манящий микроклимат, где в обществе Хоби я чувствовал себя уютно и безопасно.

Борис зачерпнул пальцем арахисового масла из стоявшей между нами на столе банки, сунул палец в рот. Арахисовое масло он тоже распробовал – его, как и маршмеллоу, еще одно любимое Борисово лакомство, в России было почти не достать.

– Старый гомик? – спросил он.

Я растерялся.

– Нет, – ответил с ходу, а потом: – Не знаю.

– Ну и неважно, – сказал Борис, протягивая мне банку. – Я знавал очень славных старых гомиков.

– По-моему, он не такой, – неуверенно произнес я.

Борис пожал плечами:

– Да какая разница? Он к тебе добр? Мы-то с тобой немного доброты в жизни видали, правда?

Борису мой отец понравился, и чувство это было взаимным. Он лучше моего понимал, чем именно отец зарабатывает на жизнь; ему и говорить не пришлось, он и сам понял, что, если отец проигрался, к нему лучше не подходить, и еще он знал, что отцу нужно то, в чем я ему как раз отказывал – ему нужна была публика; когда он в угаре от выигрыша, взбудораженный, куражась, расхаживал по кухне, ему нужно было, чтоб его рассказы выслушивали, чтоб говорили ему: вот молодец какой. Стоило нам заслышать, как он, разгоряченный, ликующий, мечется внизу в победном чаду – радостно топочет, шумит, Борис тут же откладывал книгу, спускался к нему и терпеливо выслушивал занудный, карта за картой, отчет отца о том, как он сыграл этим вечером в баккара, который зачастую перерастал в невыносимый (для меня) пересказ других его достижений – до самой его учебы в колледже и неудавшейся актерской карьеры.