Меня тряхнуло, и я рухнул обратно в свое тело, когда самолет ударил колесами о взлетную полосу, запрыгал по ней и наконец со скрежетом остановился.

– Ииии… добро пожаловать в Лох-Вегас, Невада, – объявил капитан по громкоговорителю, – местное время в Городе Грехов – одиннадцать сорок семь утра.

Жмурясь от яркого света, зеркальных стекол, светоотражающих поверхностей, я тащился за отцом и Ксандрой через терминал, завороженный перестуком и миганием игорных автоматов и громким ревом музыки, который как-то не вязался со временем суток. Аэропорт напоминал Таймс-сквер, разросшуюся до размеров огромного торгового центра – сплошь высоченные пальмы и плазменные экраны с фейерверками, гондолами, танцовщицами, певцами и акробатами.

Прошло довольно много времени, прежде чем на багажную ленту выехал мой второй чемодан. Я жевал заусенцы и неотрывно пялился на плакат с изображением скалящегося варана, завлекалово в каком-то казино: “Вас ждут более 2000 рептилий!” Ждущие багаж напоминали живописную толпу полуночников, сгрудившихся у входа во второсортный ночной клуб: загар, рубашки кислотной расцветки, крохотные, увешанные драгоценностями азиатские дамочки в солнечных очках с громадными логотипами. Почти опустевшая лента уже давно ездила кругами, и отец (было заметно, что он до трясучки хочет курить) уже начал потягиваться, и ходить туда-сюда, и потирать щеку костяшками, как бывало всякий раз, когда ему хотелось выпить, – когда наконец он выехал, последним – брезентовый чемодан цвета хаки с красным ярлычком и разноцветной ленточкой, которую мама обвязала вокруг ручки.

Отец одним прыжком рванулся к ленте и схватил сумку, опередив меня.

– Наконец-то, – бодро сказал он, закидывая чемодан на тележку. – Ну все, валим отсюда.

И через раздвижные двери мы выкатились в стену валящей с ног жары. Вокруг нас во всех направлениях тянулись километры припаркованных машин – зачехленных, замерших. Я упорно смотрел только вперед – на блеск хромированных панелей, на подрагивающий, как рябое стекло, горизонт – как будто если обернусь или замешкаюсь, то нам сразу преградят дорогу люди в униформах.

Но никто так и не ухватил меня за воротник, никто не крикнул: стой! На нас никто даже не взглянул.

Я так поплыл в этой жаре, что, когда отец остановился перед новеньким серебристым “лексусом” и сказал: “Так, нам сюда”, я споткнулся и чуть было не упал с бордюра.

– Это твой? – спросил я, глядя то на него, то на нее.

– А что? – кокетливо спросила Ксандра, ковыляя на своих платформах к пассажирскому сиденью – отец пикнул ключами от замка. – Не нравится?

“Лексус”? Каждый день я узнавал столько всего – от важного до мелочей, что непременно надо было рассказать маме, и пока я тупо смотрел, как отец закидывает сумки в багажник, то первым делом подумал: ого, что будет, когда она узнает. Неудивительно, что он не слал домой денег.

Отец картинным жестом отбросил в сторону выкуренную до половины “Вайсрой”.

– Ну давай, – сказал он, – запрыгивай.

Воздух пустыни будто бы наэлектризовал его. В Нью-Йорке он казался каким-то помятым, сомнительным типом, но тут, на дрожащем от жары воздухе, его белая спортивная куртка и затонированные очки в пол-лица выглядели вполне уместно.

В машине, которая заводилась нажатием кнопки, было так тихо, что я поначалу даже и не понял, что мы тронулись с места. Мы скользили вперед, в бездонность и ширь. Я так привык к болтанке на задних сиденьях такси, что прохлада и плавность машины казалась нездешней, непроницаемой: коричневый песок, нещадная жара, транс и тишина, застрявший в сетчатом заборе мусор полощется в воздухе. Из-за таблетки я по-прежнему чувствовал себя бесплотным, онемелым, и потому из-за безумных фасадов и невероятных конструкций на Стрипе, безудержных переливов света на месте стыка дюн с небом, мне все чудилось, будто мы приземлились на другой планете.

Ксандра с отцом тихонько переговаривались на переднем сиденье. Но теперь она развернулась ко мне – вся такая бойкая, бодрая, украшения на свету так и переливаются.

– Ну, чо скажешь? – спросила она, ощутимо дохнув на меня “Джуси фрут”.

– Чума просто, – сказал я, глядя, как мимо окна проплывает пирамида, потом Эйфелева башня, слишком потрясенный, чтоб все это осознать.

– Думаешь, сейчас – это чума? – спросил отец, постукивая ногтем по рулю – у меня это его постукивание ассоциировалось с полуночными ссорами, когда он приходил домой с работы на взводе. – Подожди, вот увидишь, как тут ночью все освещено.

– А вон там, видишь? – Ксандра потянулась, чтобы указать на что-то в окне с отцовской стороны. – Там вулкан. И он извергается.

– Только сейчас, по-моему, его как раз чинят. Но теоретически – да. Каждый час, в начале часа. Раскаленная лава.

– Через триста метров поверните налево, – раздался механический женский голос.

Карнавальные цвета, гигантские головы клоунов, везде буквы XXX – вся эта необычность и пьянила меня, и слегка пугала. В Нью-Йорке мне все напоминало о маме – каждое такси, каждый закоулок, каждое облачко, наползавшее на солнце, – но здесь, в раскаленной каменной пустоте, начинало казаться, будто ее и вовсе не существовало, тут я и вообразить себе не мог, что она смотрит на меня с небес. Ее бесследно выжгло разреженным воздухом пустыни.

Мы ехали, и невозможный горизонт рассыпался на дебри парковок и аутлетов, один за другим – безликие витки торговых центров, магазинов электроники, “Тойз-ар-ас”, супермаркетов и аптек “Работаем круглосуточно”, и не поймешь, где тут начало, а где конец. Небо было бесконечным, нетореным, будто морское. Я сражался с сонливостью – жмурился в ослепительном свете – и, заторможенно вбирая в себя дорого пахнущий кожаный салон, все думал об одной истории, которую слышал от мамы: как однажды отец, когда они с мамой еще только встречались, заехал за ней на позаимствованном у друга “порше”, чтобы произвести на нее впечатление.

О том, что машина была не его, она узнала только после свадьбы. Ей это казалось смешным, но если вспомнить другие, менее забавные факты, которые выплыли наружу после того, как они поженились (например, что его, подростком, за какие-то неизвестные нам правонарушения несколько раз забирали в полицию), то удивительно, что она вообще смогла найти во всей этой истории хоть что-то веселое.

– А давно у тебя эта машина? – спросил я, перебив их беседу впереди.

– Мммм… черт… да где-то чуть больше года, верно, Ксан?

Года? Я все еще переваривал эту информацию – выходит, что у отца появилась машина (и Ксандра) до того, как он сбежал, – когда, вскинув голову, увидел, что полоса торговых центров сменилась бесконечным с виду частоколом маленьких, украшенных гипсовой лепниной домиков. Несмотря на ощущение прямоугольного выбеленного однообразия – ряд за рядом каких-то прямо кладбищенских надгробий – некоторые дома были выкрашены веселенькой краской (“мятная зелень”, “алая вербена”, “млечный путь”), и что-то волнующе иноземное было в резких тенях и игольчатых пустынных растениях. После города, где места вечно не хватало, я был даже приятно удивлен. Пожить в доме со двором, даже если всего двора там одни кактусы и коричневые булыжники, – это что-то новенькое.

– А это все еще Лас-Вегас? – Я будто в игру играл, пытаясь углядеть, чем один дом отличается от другого: там арка над дверью, там – бассейн, там – пальмы.

– Это совсем другая его часть, – отозвался отец, резко выдохнув, затушив уже третью “Вайсрой”. – Этого туристы уже не видят.

Хоть ехали мы уже довольно долго, я не видел ни одного указателя, и вообще непонятно было, куда мы едем, в каком направлении. Горизонт был однообразным, одинаковым, и я боялся, что мы проедем все эти крашеные домики насквозь и окажемся в какой-нибудь солончаковой пустоши, на выжженной солнцем стоянке трейлеров, прямо как в кино.

Но, к моему удивлению, вместо этого дома только начали расти: замелькали вторые этажи, дворы с кактусами и заборами, бассейны, гаражи на несколько машин.